И, после своей знаменитой «Орестеи», поставленной им в 1994 году в Москве, вновь поддался искушению вернуться сюда с осевым текстом русской культуры.
Режиссер, который в 70-е годы прошлого века открывал пьесы Чехова, слой за слоем снимая патину времен, прочел пушкинский шедевр как оперную вампуку, как пародию. Пушкинский текст - как золотая рыбка - вновь ускользнул из-под пальцев столь умудренного и просвещенного мастера.
Зашитая черным сцена у него пуста, время от времени ее элегантно и мобильно скрывают две черные ширмы, за которыми плещется народное море или роскошный Кремль. Да, Штайн прекрасно сознает гениальность композиции и замысла пьесы, понимает он и то, что только в ХХ веке был освоен ее стремительный принцип кинематографического монтажа (в этом смысле Штайн сравнивает «Годунова» только с «Войцеком» Бюхнера).
Но разве понимание еще давало хоть кому-то возможность осуществления? Две боковые сцены театра «Et Сetera» и две черные ширмы, помогающие выдвигать на основную сцену все новые и новые фуры, вместо предполагаемого эффекта легкости и стремительности, забили все зрелище оперной пылью. Действие сопровождает музыка Массимилиано Гальярди, которая то и дело возвращает нас к опере Мусоргского. Бороды и парики - шедевр постижерского искусства Италии - созданы для того, кажется, чтобы мы не сводили с них глаз. Владимир Скворцов, играющий Шуйского, столь же неузнаваем, как и Владимир Симонов, играющий самого царя Бориса.
Смешно то, что Штайн оказался в плену оперы «Борис Годунов», единственной сценической традиции, которая известна европейцам в отношении этой пьесы.
Годунов-Симонов, со слезами на глазах обнимающий своего сына (Феодор и Ксения одеты в стилизованные костюмы начала ХХ века, напоминая о детях Николая II) и потом со слезами облачающийся в схиму, делает все, чтобы мы перепутали трагедию с мелодрамой. Оперный конь, прекрасно возлегший посреди сцены боя, качеством своей выделки производит такое же приятное впечатление, что и парики с бородами. Дмитрий в исполнении Сергея Давыдова обнимает его горестно, но только в опере его чувству можно было бы поверить всерьез.
Штайну, впрочем, настоящее не нужно. Ни о чем он и не собирается сообщить русскому зрителю, традиционно ждущему от пьесы опасных потрясений и никогда их не получающему. Точно школьные иллюстрации воспринимаешь сцену за сценой. Вот бояре в Кремле, вот келья Чудова монастыря - выехала фура с картинкой из русской летописи, на их фоне - Пимен в исполнении Бориса Плотникова. С пером и в бороде. Так же созданы и «народные», и «польские» сцены - картинки из оперы, иллюстрации из учебника.
И это впрямь смешно: как немецкий режиссер, в свойства которого всегда входила историческая и филологическая дотошность, мог оказаться в плену ходульных оперных стереотипов самого дурного свойства? Но еще смешнее, что противопоставить ему особенно и нечего. Наши «лень» и «нелюбопытство» до сих пор держат нас в плену странных заблуждений. Например, что Пушкин и не планировал увидеть свою пьесу на сцене, что он писал ее, понимая, что ее ждет цензурный запрет (об этом нам сообщает и автор специальной газеты «Et Сetera», посвященной премьере «Бориса Годунова»). Мы до сих пор не отнеслись серьезно к первому и совершенно неподцензурному варианту пьесы, которую Пушкин назвал «Комедия о настоящей беде московскому государству». Впервые изданная отдельным изданием в 1918 году, она появилась еще раз спустя 90 лет и тоже была мало замечена широким читателем. Выдающееся исследование Честера Даннинга (Chester Dunning) «Неподцензурный 'Борис Годунов' (The uncensored Boris Godunov), в котором показан уровень цензурной агрессии по отношению к тексту и то, как к ней вынужден был приспособиться потрясенный автор, вообще не известно людям театра.
Мы до сих пор не задались вопросом, отчего первый вариант михайловской рукописи производил на всех, кто его слышал в авторском чтении, неизгладимое впечатление, а подвергнутый цензуре и опубликованный в 1831 году - разочаровывал. Хотя там народ вовсе не безмолвствовал, как в печатной версии 1831 года, а покорно кричал 'Да здравствует царь Димитрий Иванович!'
Неужели пушкинский гениальный текст так и будет вечно искушать нас своей тайной и вместо своих мучительных, опасных смыслов являть лишь карикатурные изображения.